Автор: Лилльян
Бета: Tari-Hikari спасибо ей большущее
Рейтинг: PG-13
Жанр: ангст
Размер: мини
Размещение: С разрешения автора
Предупреждения: смерть персонажей, схождение с ума
читать дальше
Классики.
Детская, девчачья игра, в которой только и нужно, что прыгать по нарисованным мелом квадратикам, следуя очередности расставленных цифр.
Раз-два-три.
Первые клетки идут друг за другом, так что приходится прыгать на одной ноге.
Четыре-пять.
Можно наступить двумя ногами.
Уже легче. Если не оступился здесь – считай полдела уже сделано.
Шесть...
Нельзя пропускать. Нельзя. В том то и смысл – пройти всю очередность клеток с неаккуратно нарисованными цифрами в определенной последовательности, от одного и до девяти и потом вернуться.
Не пропускать...
Всему свое время.
Раз.
- Ранняя пташка.
Усталая улыбка врача. Хмурый, заспанный взгляд акушерки.
Крик ребенка раздается в палате, и женщина, или, как здесь говорят, роженица, устало морщится.
- Все силы из меня вытянула, дрянь...
Два.
Когда непонятно – можно спросить.
Можно попытаться понять и постараться не нарушать правила.
Зная, человек будет иметь шанс не оступиться.
Не оступиться, не нарушить, не вызвать гнев. Ведь на самом деле гнев праведный от неправедного отличается мало. Ну, разве что формальным наличием причины.
Не выделяться, не обращать на себя внимания, не подавать голоса – стать частью общего фона, в попытке слиться с окружающей обстановкой.
Ведь главное - это понимание, верно?
***
Незнание не освобождает от ответственности.
Непонимание – от наказания.
А «ой, мамочка, я не хотела, честно-честно» - опасное искушение.
Потому что мама не любит когда жалуются и не любит, когда плачут.
Мама злится, если от тебя много шума.
Мама злится, если от тебя вообще есть хоть какой-то шум.
Разбитая ваза – это не просто осколки стекла.
Дешевого, мутного на свете стекла в разводах пыли, даже не пытающегося казаться хрусталем.
Смятая, пожелтевшая коробка из-под этой вазы – на антресолях, а сама ваза должна стоять на тумбочке. Но там сейчас ничего нет. И только серый налет пыли обрисовывает четкий кружок – след от ... той кучки осколков, что сейчас валяется на полу.
Это одно из самых ранних твоих воспоминаний.
Тогда тебе было пять лет.
Ты переводишь испуганный, загнанный взгляд на маму и ее подругу, застывшую с недонесенной ко рту сигаретой.
Соблазн так велик...«Мамочка... я не хотела...»
Может, она не будет кричать?
Через полчаса маминой истерики ты тихонько плачешь в углу.
Мама раздраженно, широкими и излишне порывистыми движениями сметает осколки.
- Неблагодарная сучка.
Осколки – на газету. Газету – скомкать, с силой бросив в мусорное ведро так, чтобы каждый кусочек стекла звякнул о металлический лист. Замерев на полуслове, женщина смотрит на свою ладонь. У основания большого пальца – порез.
Три шага до дочери.
Схватить на плечо, разворачивая к себе лицом, и с силой влепить пощечину. Капля крови с руки – размазана по щеке девочки.
- Это! – раненая рука оказывается перед носом ребенка так, что бы девочка не могла не увидеть рану, - твоя вина!
Три.
- Это ты виновата!!!
Кто из ученых сказал, что люди – не звери?
Как же он не прав.
Ты сутулишься еще сильнее, виновато сжимаясь как в ожидании удара. И удар не заставляет себя ждать.
Подруга, что дружит с тобой лишь потому что очень выгодно смотрится на твоем фоне, ударяет в плечо ладонью. Удар не сильный, но от того он не перестает быть ударом.
- Как же моя мама узнала, что мы ходили к гаражам?! Это ты рассказала!
Голову сильнее вжать в плечи. Глаза смотрят лишь в землю, и руки нещадно мнут подол застиранного платья.
У всех людей – чутье на кровь, а у детей еще и обостренное – на слабость.
Они не знают, но прекрасно чуют, кого можно задавить, унизить, кого можно ударить безнаказанно.
- Я не... не хотела.
В дрожащем голосе – непролитые слезы.
А еще страх.
Потому что если и эта подруга от тебя откажется...
- Она сказала, что все расскажет моей маме.
- Идиотка.
Удар в плечо, не с целью ударить, а что бы отступила. Еще раз подтвердила, что виновата.
Конечно... разве когда-то бывало иначе?
Четыре-пять.
Когда завидно – можно попытаться не замечать свое же чувство.
Можно отгораживаться от самого себя моралью, наставлениями, заповедями, учениями и совестью, но все это лишь чуть-чуть заглушит шепоток назойливого чувства. И оно притихнет. Как опытный стервятник переждет день, когда человеку есть на что отвлечься. Оно дождется вечера и ночи. Дождется расслабленности, уверенности, что дома, в полуночной тишине ничего не грозит.
Еще как грозит.
Человек сам для себя – самый худший враг, самый опасный противник.
Оставшись наедине с собой, мы неминуемо проигрываем.
Но ведь себе мы готовы прощать поражения, не так ли?
***
Оставаясь дома одна, ты первым делом на несколько секунд закрываешь глаза. Прислушиваешься. Шум машин за окном, а здесь, в квартире – лишь тиканье часов. Тишина, какой она бывает лишь в городе.
Пройти на кухню, приготовить себе обед или ужин, упиваясь одиночеством и молчанием.
Никто не кричит, не издевается.
Никто не обвиняет и не бьет.
Перекусив, ты садишься за стол, складываешь на столешнице руки и упираешься в них лбом. Тишина укрывает тебя как одеяло. И наконец-то, ты уходишь туда, где тебе приятно жить - в мир грез.
Мама говорит что это «выпадение из реальности». Но тебе все равно. Там, в твоем мире слов и фантазий ты можешь быть кем угодно и что угодно делать. Можно увидеть, что живешь одна, что учишься на «отлично» и все мальчики без ума от тебя. Что с тобой хотят дружить и боятся враждовать, потому что за тебя всегда есть кому заступиться. У тебя заботливая мама и любящий отец. И старшие братья, которые никогда тебя не обижают и не задирают.
И с каждым разом ты все больше и больше уходишь в тот мир.
Телефонный звонок или приход матери всегда разрушают твои видения – как удар молотка гарантированно разбивает на осколки хрупкое стекло.
***
Знать, что все вокруг красивее тебя – обидно.
Знать, что никогда не сможешь дружить с Сашкой из параллельного класса или Маринкой из своего – обидно вдвойне, потому что они тебе нравятся, но никто из них не рискнет дружить с тобой.
Не знать что такое подметки, но верить матери на слово, когда она говорит, что ты – ничтожество, «не годящееся в подметки не одной девочке здесь»... привычно.
Быть виноватой.
Быть ходячим пугалом.
Быть вечным напоминанием себе и остальным, что то как у них – еще не самое плохое.
Ты ловишь себя на желании поднять голову и посмотреть наверх, на небо.
Мама говорит, что там живет Бог. Он добрый и потому помогает, но только добрым и то, если они хорошенько попросят. А вот тебе кажется, что он показывает на тебя пальцем и смеется, разрешая всем точно так же – показывать пальцем, смеяться, дразнить и говорить гадости.
Когда на родительском собрании классный руководитель рассказывает об успеваемости учеников, то ни словом не упоминает о тебе. Словно тебя и нет совсем.
И это хорошо.
Забиться в уголок, не показывать носа и чтобы все вокруг забыли о твоем существовании – вот он рай.
Темный угол, отгороженный от всего внешнего мира ширмами и тяжелыми дверями. И чтобы вокруг – запах пыли. Привычный запах дома. И мелкие пылинки так красиво танцуют в лучах солнца...
- Посмотрите.
На исцарапанную парту перед матерью ложится листок с перечнем оценок, выдранный из разлинованной тетради.
Краем глаза ты смотришь на самую верхнюю строчку.
«Литература». И там – тройки да редкие четверки.
И еще – предмет гордости - две пятерки подряд.
«Ну же. Скажи, что я молодец. Скажи, что я отличница. Ведь у меня целых две пятерки»
Материны пальцы чуть подрагивают, когда она касается листка.
«Ведь я молодец? Я выучила стих лучше всех в классе. Даже лучше Светки. Скажи...»
- Ах ты дрянь... – тихим выдохом.
Палец матери, с накрашенным красным лаком ногтем, утыкается в строчку «математика».
Тройка, двойка, двойка, тройка, тройка...
- Зато вот сюда посмотрите.
Преподаватель указывает на строчку «литература», но мать уже сминает листок, запихивая его в сумку.
- Спасибо, вижу, – и, шипением сквозь зубы. - Я с тобой дома поговорю, идиотка...
Шесть.
Есть «надо» и «обязана».
И всегда к ним прилагается свод наказаний за проступки и нарушения.
Смешно... словно сам составитель этих законов не верил, что им будут следовать.
***
- Ты пойдешь сегодня в университет?
- Нет.
- Правильно, прогуливать, так прогуливать. И плевать, что я тут сдыхаю, на работе корячусь, что бы тебя, неблагодарную корову прокормить. Ни на что не способная идиотка. Только и надежда, что какой-нибудь идиот на тебе женится, а то точно окончишь свои дни в подворотне.
Подложив ладонь под щеку, ты затаиваешь дыхание, прислушиваясь к тяжелым шагам матери и скрипу, а затем и удару входной двери.
Выдох.
Ложась на спину, устраиваешься поудобнее, вытягиваясь в полный рост – как делаешь только в отсутствии матери
Перед глазами все расплывается – посаженное еще в старших классах зрение не дает рассмотреть сейчас танец пылинок в свете утреннего солнца.
Но если закрыть глаза, то можно его себе вообразить.
А еще и все остальное, что твоим глазам, чувствуется, не суждено будет увидеть.
Самая большая мечта человека – быть нужным.
Быть для кого-то единственным и неповторимым, важным и любимым, самым-самым. Быть тем, без кого чья-то жизнь потеряет смысл.
Вам не приходилось иногда ловить на себе чей-то отчаянный взгляд? С застывшим на дне зрачков криком: «Пожалуйста... хоть кто-нибудь... Я буду для тебя всем, но прошу, скажи, что любишь меня».
Белое платье.
Фата и шикарный букет.
Большой торт и зависть, написанная на лицах подруг.
Большая машина и ковровая дорожка, ведущая к порогу ЗАГСа.
Дом. Большой, шикарный дом. И ты в нем – хозяйка.
Муж. Не важно какой. Не важно, сколько ему будет лет, и какой он на внешность. Главное чтобы был.
Очки на полу рядом с изголовьем. Там же, где и недочитанная вчера книга.
Несколько движений и ты можешь уже погрузиться в прекрасный, чудный мир.
«Ее сердце затрепетало, когда ее глаза, цвета голубого топаза, встретились с его – цвета сапфира».
И пусть мать каждый раз смеется над этим увлечением любовными романами... что она понимает?
Часы на руке неспешно, но равномерно тикают, отсекая секунду за секундой.
«Он ласкал ее тело, гладил ладонями ее грудь и живот».
Против воли вздыхаешь - живот у тебя дряблый, а грудь маленькая.
Это, конечно же, еще одно доказательство, что тебя никто ласкать не будет. Кому это надо. Но если пофантазировать...
Так, с утра не умывшись, ты пролежала весь день на кровати.
Целый день, посвященный мечтам – не зря прожитый день.
Но вот уже время подходит и надо вставать – на прием к психологу.
Мама говорит, что тебе надо лечиться и это все от нервов.
Наверно.
Ей видней, она ведь врач. Врач на «скорой», спасающий каждый день по несколько жизней.
Семь и восемь.
Когда радостно – надо радоваться.
К сожалению, мы лишь с возрастом начинаем по-настоящему ценить мгновения радости. И, словно чувствуя это, они потихоньку уходят из нашей жизни. Становятся не такими яркими, в них появляются оттенки и оговорки, полутона темного, недовольные вздохи и последующие мысли, стирающие все пережитое до этого.
***
- Ты думаешь, что я тебя ненавижу?
Мать сидит за столом на кухне, вперив взгляд в пустой стакан, от которого даже на расстоянии пары шагов несет водкой.
- Ты думаешь, что я тебя не люблю?
Ты растеряна и счастлива. Жизнь наконец-то преподнесла подарок вместо обычной зуботычины.
На курсах ты познакомилась с замечательным парнем, почти воплощением мечты.
Москвич. Сейчас живет у своих родственников и тоже ходит на прием к психологу.
Наверное, это можно назвать любовью с первого взгляда.
Он слишком отличался от остальных. Немного не здешняя манера держаться. Не здешние слова и сам весь такой... не такой.
Теперь у мечты были лицо и имя. Теперь ты знала о ком фантазировать и кого представлять рядом с собой.
И вдруг – он уезжает и ...и... и предлагает тебе стать его женой!
Невозможно поверить. Невозможно осознать.
Так почему же мама не рада?
- Я ведь все для тебя делала. Когда нас с тобой твой ублюдочный отец бросил – я одна тебя растила, воспитывала.
Сжатый кулак прижимается к груди.
- Ведь я же душу в тебя вкладывала!
Кулак взлетает в воздух и с силой опускается на стол.
- Ты не уедешь от меня! Дрянь неблагодарная, не посмеешь! Я тебя не для того растила!
Сердце замирает от этих слов.
И такое чувство, что ты проваливаешься под пол. Там рассохшийся, с облезлым лаком паркет. Но тебе кажется, что ты проходишь сквозь него.
Ниже-ниже-ниже. Темнота затягивает.
Такое чувство, что те ширмы, которыми ты представляла границы своего личного рая, враз обрели вес и упали на тебя, погребая под все нарастающей тяжестью.
«Не уедешь... не уедешь...»
Поворот. Ноги не чувствуются. Ты словно в воде или даже в вязкой трясине.
Разворачиваешься, что бы уйти, а в след тебе несутся обвинения и проклятия, но они лишь проходятся волнами по вязкому болоту, в которое обратился воздух.
Момент, ради которого ты жила – перешагнуть через порог этого дома зная, что не вернешься.
Девять. Разворот.
Есть ли что-нибудь столь же бесполезное, как сожаление о прошлом?
Отнимая силы и время в настоящем, оно обесценивает его. Время, проведенное в сожалении – это добровольно убитое время.
А мы так щедро тратим наши бесценные секунды и часы, словно знаем, что с нами ничего не случится и завтра и через год. Как будто нам точно известно, что и через десять лет у нас будет возможность потратить мгновения своей жизни на пустые размышления о том, что произошло. Или о том, что не произошло.
**
Лежа на кровати, всматриваясь в белесое пятно потолка, ты ищешь, где же допустила ошибку.
Видимо, ты и в самом деле не должна была уходить из дома.
Проклятие матери настигло тебя еще в подъезде, где ты упала, до крови разбив колени. И дальше – не лучше.
Платье не было пышным; в букете у тебя были отвратительные чайный розы с блеклыми, чуть подвядшими лепестками; из всех, кто был на торжестве – тетя мужа, ее третий супруг и несколько друзей.
Но ты все равно была счастлива. Вопреки всем. Им всем, всему миру.
Вы поехали в Москву. Его семья в тот выходной была на даче и вернулись они только на следующий день после вашего приезда.
Сказка как раз и продолжалась ровно до следующего утра. То есть как у Золушки – одну ночь.
Утром был «родительский совет». Оказывается, свекор и свекровь не были даже поставлены в известность, что их младший сын женился.
Попытки наладить контакт с молодой женой постоянно перемешивались с раздражением, обвинениями. Потом, правда, были дрожащие на глазах у свекрови слезы и тяжелые вздохи свекра. Но разве это важно?
Ты была счастлива.
Да вот беда... тебе не с кем было поделиться этим счастьем...
И сказка, враз закончившись, отказалась возвращаться.
Восемь и Семь.
Прощение.
Это так сложно. Простить человека, причинившего боль. Простить его желание унизить и оскорбить, смириться с этим и больше не вспоминать, глядя на него, как он торжествовал, видя нашу слабость.
Да, это очень сложно.
Но есть кое-что, что труднее – это прощение, дарованное самому себе.
Несмотря на всю нашу эгоистичность, мы очень часто не можем простить себе то, что прощаем другим.
***
- Мамочка, прости меня, пожалуйста...
Ты сидишь на полу. Грязном, совсем как у тебя дома, полу.
- Я так жалею... так сожалею о том... что уехала...
Ты сидишь, поджав под себя ноги. Живот мешает сидеть, но стоять ты уже не можешь.
Отношения, казавшиеся тебе не идеальными, на следующее утро твоей новой жизни превратились в ужасные уже к вечеру того же дня.
Ты раздражала свекровь всем – неряшливостью, неумением готовить и убираться. Свекор был недоволен, узнав, что ты дочь врача, работающего на скорой, и никогда в жизни не видела отца. Брат мужа старался не высказываться. Но его удивление и насмешка во взгляде были достаточно красноречивы.
И даже муж, после каждого выпада своих родных смотрел на тебя... удивленно. Словно лишь после их слов он видел те недостатки, о которых они говорили.
Но ты думала, что сможешь привыкнуть.
Ты думала, что ширмы защитят тебя так же, как всю жизнь защищали от матери и ее приступов гнева.
Ты была совершенно не готова к тому, что твоя новая родня будет действовать не так, как мать.
Не крики – ехидные насмешки.
Интеллигентные люди – им не обязательно материться, чтобы высказать презрение. Чтобы унизить, им не обязательно называть человека недоноском и выродком. Они заметят, что, как ни крути, а яблоко от яблони недалеко падает, и чего можно ждать от девочки, если она выросла в такой семье.
Зачем им говорить, что ты глупая, когда они могут сказать, что их не удивляет, что ты не была отличницей
Зачем им показывать на тебя пальцем, когда можно мило улыбнуться, унижая этой снисходительной улыбой сильнее, чем унижала мать, отвешивая пощечину.
Через месяц ты прокляла тот день, когда согласилась на переезд.
Муж больше не говорил ласковых слов.
Очень скоро стало ясно, что он тебя... стесняется. Перед дальними родными и друзьями он суетился и пытался тебя услать в другую комнату. Ты не против. Уходила, запираясь, пережидая, когда же он, опять же, виновато склонив голову придет к тебе. Пахнущий вином и вкусной едой, которую ты даже не пробовала, радостный, словно в день вашей свадьбы.
Было ли тебе обидно?
По началу...
Но потом стало намного хуже.
Ехидные подколы превратились в откровенные унижения, замечания – в обвинения.
А когда оказалось, что ты беременна – свекровь разрыдалась на плече свекра, впервые на твой памяти крича, что «она сломала мальчику жизнь!»
Ты еще хотела спросить, почему они были уверены, что будет мальчик, а потом поняла – она имела в виду твоего мужа.
Мальчик. Вечный любимый сынок, никогда в жизни не работавший и сидящий на шее у родителей и брата. Ради прихоти женившийся – это как попробовать конфету – понравится или не понравится.
Судя по всему, не понравилось.
Потом был скандал и безапелляционное «аборт!»
Твои слезы, истерика.
Слезы свекрови и угрозы свекра.
Молчание мужа. Любимого когда-то мужа.
Решение, что «утро вечера мудренее»
И утреннее «как хочешь, но это лишь твой ребенок. Ты, шлюха, может вообще не нашего внука носишь».
А потом вам с мужем сняли однокомнатную квартиру, в которую вы переехали... но муж вернулся к родителям уже на следующий же день.
Почему у тебя было такое чувство, что от тебя откупились?
- Мамочка, прости меня, пожалуйста...
Ты сидишь на полу, поглаживая живот.
- Я не хотела... приезжай... забери меня отсюда.
И в телефонной трубке, непривычно ласково слышится сквозь потрескивание междугородней связи:
- Конечно, дочка...
Шесть.
Никто не умирает лишь от того, что оступился.
Никто не умирает от падения.
Падающего человека убивает или калечит именно резкая остановка.
Каждый неверный шаг может стать началом падения, которое закончится смертью или чем похуже. И, наверное, мало что пугает так же как внезапное понимание, что ты летишь на дно пропасти и не можешь остановиться.
***
Роды были тяжелыми.
Знакомства матери помогли устроиться к лучшему акушеру города, но все равно было тяжело. Муторно, больно... и так безысходно.
И крики ребенка тебе показались кульминацией издевательства над тобой.
Ты знала, что это он во всем виноват. Это его появление на свет забрало у тебя то, что ты могла бы обрести.
Надежду на счастье. Хоть какое-то.
Этот маленький, сморщенный человечек – твое личное проклятие. И даже до того, как доктор показал тебе его, твоего сына, ты расплакалась. Пусть врач думает, что от облегчения... но сейчас ты хотела умереть. И, желательно, что бы и этот выродок умер вместе с тобой.
Пять.
Когда сложно – можно замолчать.
Можно заткнуться, сделать вид, что все уже сказано и до этой секунды, что больше добавить нечего.
Выйти на балкон, на лестничную клетку, запереться у себя в комнате.
Сесть на пол, обнять колени и глушить, глушить в себе все те невысказанные слова, весь тот крик, что хочется выпустить на свободу, но нельзя.
***
- Ба-аб, можно я пойду погуляю.
Почему это урод спрашивает ее, а не тебя? Ведь это ты его мать!
- Конечно, Кирюш.
Какого хрена она так ласково ему отвечает??! Почему тебе маленькой, на подобную просьбу она отвешивала подзатыльник, а ему...
- Кирюш, может, чайку попьешь?
Почему бы им не заткнуться? Не сдохнуть, вот прямо сейчас?!! На пару, что бы веселее было.
Дрянной мальчишка убегает гулять, как всегда не выполнив уроки и привычно не отреагировав на твои крики по этому поводу. За сыном хлопает дверь.
- Все сидишь, корова?
Ты не убавляешь звук, не выпускаешь из рук пульт и даже не смотришь на нее.
Ничего нового ты ей не скажешь, да она ответа и не ждет.
Мать подходит ближе к телевизору и выключает его, выдергивая штепсель из розетки.
- Ты со своими сериалами разоришь нас на электричестве. Хоть бы полы помыла, - мать хлопает себя по животу, - сальцо бы порастрясла.
Обычно, когда ты встаешь с дивана, у тебя болит поясница. Но сейчас от злости ты даже этого не замечаешь, вскакивая на ноги.
Три шага до телевизора, схватить мать за плечо, отталкивая ее к стене, и быстро всунуть штепсель в розетку.
Под отборные матюги матери ты возвращаешься на диван.
И пока по экрану мелькает реклама можно закрыть глаза, представляя, как было бы, если бы ты ударила мать кулаком в лицо. Наверное, ее голова бы мотнулась в сторону, а ты, еще раз замахнувшись, ударила бы ее в живот. После твоего последнего удара она бы упала на пол...
- Психопатка! Совсем уже свихнулась!
Четыре.
Не так уж важно, есть Бог на свете или нет. Все может быть... важнее для человека верующего должен быть вопрос: соответствует ли Бог человеческим о нем представлениям. Действительно ли он судит каждого из нас? Действительно ли определяет каждому меру наказания по вине его?
Потому что, если допустить на мгновение, что Бог этого не делает... тогда кто же виноват в наших бедах?
***
В чем твоя ошибка?
В том, что родила этого ублюдка.
Можно ли хоть что-то исправить?
Уже никак.
Годы прошли – в свои сорок ты выглядишь ровесницей своей матери. И даже то невеликое обаяние, что было у тебя в молодости - утрачено.
Ты как остатки разобранной машины, украденной, разобранной на запчасти и брошенной где-то за городом. Остался лишь остов. Оболочка, а все что внутри, здесь, с болью сжимающегося сердца – все умерло. Сгорело дотла, растоптано теми, кому ты предлагала свою любовь.
Как забившийся в петле висельник – ты бьешься в агонии. Эти дни бессмысленной жизни, эти бесконечные часы обхватывают твое горло хлесткой веревкой. Под ногами у тебя нет почвы, лишь пустота. И ты хрипишь, задыхаешься под собственным весом, мечтая о смерти...
... и не только для себя
Вот бы вместе с тобой сдохли и они – те. Кто притворяется семьей и друзьями. Те. Что глумятся и унижают, бьют и ненавидят – как было бы прекрасно, если бы они не пережили тебя и на час.
Три
Когда больно – можно не показать вида.
Можно натянуто улыбнуться, растягивая губы в идиотском невербальном знаке позитива. Можно сказать, что понимаешь. Что ничего страшного не случилось и чувствовать, как с ломким хрустом что-то застывает в душе.
Потому что страшно.
Потому что не понимаешь...
***
Ты уже сама понимаешь, что ведешь себя не адекватно.
И все врачи, которым показывала тебя мама, качали головой и говорили «не буйная».
Это они о госпитализации.
Назначали таблетки и курсы лечения.
Пытались помочь.
Ну и ради Бога...
Горечь алкоголя дерет горло, но это так привычно, что совсем не замечается. И пусть мать пытается отнимать у тебя очередную бутылку – ты все равно найдешь еще.
Как она не понимает... что ты хочешь... забыться...
Два.
Из любого лабиринта есть выход.
Так говорят те, кто эти лабиринты создают, это подтверждают те, кто из них выбрался.
Но что делать, если ты стоишь в самом сердце головоломки?
Если каждый твой шаг – это даже не попытка к побегу, это возвращение в это же самое сердце. Ты возвращаешься не уходя, тонешь, пытаясь хоть что-то сделать, что бы выбраться из этого болота, но ничего не получается.
«Чем больше трепыхаешься, тем сильнее затягивает трясина» - учат опытные туристы и те, кто сталкивался с топкой почвой под ногами.
«Ты проигрываешь, когда сдаешься» - учат оптимисты, не понимая, что для тех, кому не свойственно бороться – их наставления это пособие по утяжелению своих страданий.
***
Как же все надоело.
И вечная пыль и вечное нытье вокруг. Озлобленно-гневливая мать. Сын, старающийся казаться независимым, только что бы причинить тебе боль.
Всю жизнь ты испытывала лишь ненависть.
Мать, отец, муж, сын – хоть кто-то из них любит тебя по настоящему? А любил? Хоть когда-нибудь?
Да. Ты отвечала миру взаимностью.
Ты ненавидела их всех... но ведь это твоя защита.
Они тебя вынудили.
Это они виноваты... в твоей смерти.
Старуха собирает внука в школу, суетливо одергивая на нем одежду, поправляя волосы и рюкзак.
- Кирюш, все выучил?
- Да. Экзамен же. Я подготовился
- Вот и умничка.
- Мам, - ты причесалась, одела свое любимое платье и часы, когда-то доставшиеся как память об отце, - я пойду погуляю.
Она лишь кивает. Что в переводе на ваш обычный «катись, сука, куда подальше и можешь не возвращаться».
Экзамен внука – один из немногих поводов сдерживаться.
Вот и отлично.
Один. Финал игры
Когда рушится твой мир – можно умереть вместе с ним.
Ведь это намного проще, чем лежать, окровавленной, разбитой на его обломках.
Обломки острые, впиваются в кожу, царапая до крови.
А еще они шершавые и тревожат раны даже при малейшем движении.
Конечно, если тебе не повезло настолько, что ты выживешь...
***
Лежа на прохладном, еще мокром от прошедшего ночью дождя асфальте, ты умираешь. Удивительно, но почти нет боли – она словно есть где-то рядом, но вне тебя, в том теле, что тебе больше не принадлежит. Та сломанная кукла, глупая, никому не нужная, во всем виноватая кукла должно быть сейчас корчится от боли... но те проводки нервов, что должны тебе честно всю эту боль передать – словно отсоединились. Ты ни чувствуешь ничего.
Только какие-то глухие удары в груди. Редкие, затихающие, сбивающиеся со своего привычного ритма.
Твоя щека прижата к земле, а прямо перед твоим носом твоя же рука. На запястье позолоченные, потертые часы. Большая часовая стрелка застыла на двенадцати, потоньше и подлиннее – минутная, почти сровнялась с ней. И только тоненькая, дрожащая секундная – еще трепыхается. Дрожит, словно через усилие перебирается от одной секунды к другой.
Сорок девять.
Пятьдесят.
Пятьдесят один.
Пятьдесят два.
И это правильно. Пусть все завершится.
Боль на краю сознания, все такая же ненастоящая, становится больше. Она как полноводная река по другую сторону плотины – пусть ты не видишь всей той массы воды, что напирает на хрупкую загородку, но напряжение, слышимое на грани слуха беспокоит, заставляет испытывать страх.
Моргаешь, а когда открываешь глаза - секундная стрелка подбирается к пятьдесят седьмому делению циферблата.
Сердце бухнуло в такт дрожащей стрелке и замерло. Глаза закрываются сами собой, словно тебя клонит в сон и ты лишь краем ускользающего сознания чувствуешь, что та плотина, что ограждала тебя от боли – наконец-то сдалась под напором. Но это уже не важно – ты соскальзываешь в забытье, и последняя твое чувство – радость.
Секундная стрелка, дрожа, застыла на двенадцати, став в одну линию с часовой и минутной и, трепыхнувшись в последний раз, замерла.